В местечке Вертюжаны было много садов, ещё больше ‒ виноградников (жиес, как их называли на бессарабском еврейском жаргоне), но рассказать я хочу только о саде Бейлы Сонес. Этот сад запомнился мне больше всех остальных. Он всегда возвращается ко мне, когда я вспоминаю о далёком детстве, о прекрасной природе вокруг местечка и в его окрестностях. До сего дня я испытываю особую слабость к зелёному миру, меня трогают плантации и фруктовые деревья. Эту сентиментальную расположенность, наверное, мне привил сад Бейлы Сонес, который и сегодня стоит как живой перед моими глазами. Мне кажется, я чувствую аромат ореховых деревьев и вижу прекрасные фрукты сада. Деревья были живым воплощением божественного благословения ранней весны, когда они цвели разным цветом, и поздней осени, когда они стояли, обременённые фруктами, ожидая, когда облегчат их ветви, как ждут сытые коровы, чтобы их подоили.

Почему-то сады нашего местечка назывались женскими именами, именами хозяек, а не хозяев. В местечке было три таких сада: два из них ‒ смешанные, состоявшие из фруктовых деревьев и виноградников, а третий ‒ только фруктовый. Последний назывался Рухл Гелес и находился на краю местечка, напротив больницы, так называемой земской больницы, обслуживавшей жителей местечка и крестьян из окрестных сёл. Примечательно, что Рухл Гелес, владелица этого сада, жила пару лет в Аргентине, у своих детей, но вернулась в местечко. Я помню, все смотрели на неё, как на пришелицу с того света.

Один из двух других садов принадлежал Сосе Леис и находился за пределами местечка, напротив кладбища. Второй ‒ Бейле Сонес. Он начинался почти у дома хозяйки, расположенного в центре местечка, и заканчивался у леса. Отсюда, с этого края, виден был очаровательный Днестр, который нёс свои воды среди возвышенностей, обрывавшихся скалистыми берегами. За садом Бейлы был лес местечка, радость моих детских и юношеских лет.

   Вот о саде Бейлы я и хочу рассказать, потому что в нём было нечто такое, чего не было в других. Сад имел характерные еврейские черты, и это благодаря мужу хозяйки ‒ Мойше. Мойше Гойхман, уроженец украинского местечка, был вторым мужем Бейлы. Бейлу звали Бейла Сонес по имени её первого, умершего мужа - Сонэ Гройсман. Мойше был, как говорят у евреев, «шёлковым человеком»: днём и ночью он изучал Тору и святое Писание, далёкий от мирских дел. Всё хозяйство вела Бейла. Это была энергичная и толковая женщина, содержавшая бакалейный магазин. Она пользовалась большим авторитетом у молдаван из окрестных сёл. Слово жумэнясы (госпожи) Бейлы было непререкаемым. Даже затевая сватовство, они приходили советоваться с ней, потому что она знала родословную всех окрестных крестьян и могла рассудить, кто кому подходит.

Мойше, который только в дни ярмарок прерывал своё учение и наблюдал, чтобы не воровали в магазине, был мечтателен и как будто принадлежал иным мирам. По тому, как он держался, как одевался и разговаривал, крестьяне считали его святым человеком. Благодаря ему сад Бейлы имел в себе что-то еврейско-библейское. В бессарабских местечках такие евреи, как Мойше, были редкостью и украшением. Среди еврейских простолюдинов ‒ крестьян, выращивавших табак, ремесленников, торговцев лошадьми, маклеров ‒ он выделялся своей учёностью, аристократичностью, своей скромностью и одеждой. Он был маленького роста, лицо его имело тонкие черты учёного мужа. Одет был всегда в праздничное платье: носил длинный лапсердак из атласа (капотэ). Он был хасидом (тоже редкость в нашем местечке), на праздники ездил к ребе. Все эти отличия, вместе с постоянной учёбой, вызывали к нему уважение. Насколько я его помню, это был человек закрытый, не беседовавший со знакомыми даже в синагоге. Там у него было постоянное место на восточной стороне, у стены, где он сидел и молился в строгом одиночестве. Когда остальные не молились, он перелистывал книгу.

Бейла была противоположностью своему мужу, с которым у неё было трое детей: дочь и два сына. Единственный сын Бейлы от первого брака ‒ его звали Менаше Бейлы Соныс ‒ был горбатым. Это был хорошо образованный человек, знаток Торы. Несмотря на физический недостаток, Менаше женился на дочери раввина и походил на свою мать, которая всегда подчёркивала своё аристократическое происхождение (ихэс), хотя никто не знал, в чём, собственно, оно состоит. Бейла удачно женила и выдала замуж детей, рождённых и со вторым мужем. Вообще она всегда подчёркивала, что она не кто-нибудь, а Бейла Сонес. Своего мужа Мойше она берегла, как берегут этрог или бриллиант, потому что он был живым подтверждением её необыкновенного достоинства. Но сам Мойше о своей особой ценности не имел ни малейшего понятия, потому что он был простым и скромным человеком.

Не помню, чтобы Бейла ходила в свой сад, но Мойше я часто там видел: он задумчиво гулял среди деревьев. На лоне природы его душа, кажется, находила успокоение. Часто его можно было видеть любующимся фруктовым деревом или виноградной лозой. Бейлу же, хозяйку этого сада, можно было всегда застать в бакалейном магазине, где она торговалась с крестьянами. Сад её не интересовал, потому что он не приносил доходов.

Фактическим хозяином сада был одноглазый сторож Николай, который жил в старой хате, возле местечковой бани. У хаты всегда бродили злые собаки, которых мы, шалопаи, страшно боялись. Николай был не только сторожем, но и шабес-гоем нашей улицы. Сезон этого ремесла приходился на зиму, когда шабес-гой снимал подсвечники со стола и зажигал печки в еврейских домах. В зимние субботние дни Николай получал, кроме куска халы и цимес (приготовленного из фасоли), три копейки наличными. Учитывая количество растопляемых им печей, он имел хороший заработок, который сразу пропивал. Его видели обыкновенно у окошка местечкового «монопола», где продавалась водка. Будучи трезвым, он держался щёголем, но в этом состоянии бывал нечасто.

Ни Бейла, ни Николай не были для нас, детворы, особенно интересны. Душой сада был Мойше, который находил среди фруктовых деревьев и винограда приют для своих духовных исканий. Я помню, как он ходил, задумчивый, среди деревьев, как будто ждал от них ответа на вопросы, которые волновали его душу. Нам всегда хотелось полакомиться фруктами, до которых можно было дотянуться рукой, и мы часто нарушали заповедь «не укради». Фигура Мойше, безусловно, вызывала у нас чувство раскаяния в совершённом грехе. В одиночестве, среди деревьев и кустов, он был воплощённая святость, и наше нравственное чувство страдало, хотя никто нас не видел. Между тем, отношение Мойше к детям, которые жили по соседству с садом, было всегда любовным и сердечным.

В соответствии с законом о неприкосновенности частной собственности, сад был всегда на замке. В этом вопросе бескорыстный Мойше держался принятых норм и никого туда не пускал. Но наступал момент, и он сам отменял это правило: когда созревали фрукты, Мойше праздновал день первых плодов. Признавая его авторитет, никто не смел снимать фрукты, пока Мойше не отпраздновал этот день. А он созывал всех соседских детей и своей рукой раздавал плоды. В этот момент он был как библейский патриарх на Святой земле, и его фигура озарялась ореолом святости. Когда он раздавал плоды в бумажных мешочках, нам казалось, что над ним реет Божье присутствие. При этом Мойше следил, чтобы никто не вкусил от плода прежде, чем произнесёт благословение. Он это делал не праздно, а с убеждением, что исполняет закон святой Торы. Раздача первых плодов детям имела для него, таким образом, глубокий религиозный смысл.

Насколько я помню (а прошло с тех пор сорок пять лет), для нас, детей, церемония вкушения первых плодов была глубоким переживанием и мы ждали её с большим нетерпением. Воспитанные на повествованиях Танаха, мы переживали их как реальные и актуальные, а не как легенды давностью в несколько тысячелетий. Праздник первых плодов поэтому был для нас смешением фантастики и реальности, а Мойше ‒ воплощением пророка Элиягу. Его личность, его обособленность так повлияли на нас, что сад Бейлы, который не был единственным садом в местечке, стал для нас синонимом еврейского сада, имевшим особенный библейский аромат, сада, где фруктовые деревья были еврейскими и где виноградник дышал древней святостью Танаха.

Моё последнее воспоминание о Мойше связано с его смертью. Это было глубокой осенью, на втором году Первой мировой войны (1915). Он умер где-то на чужбине, далеко от дома. Скорбная весть пришла по телеграфу. Я тогда был двенадцатилетним мальчиком, но помню хорошо отчаяние Бейлы, когда ей сообщили трагическую весть. Не могу понять до сего дня, почему она проявляла свои чувства так открыто. Она ходила перед домом и, по обычаю, ломала себе руки. Люди останавливались и выражали ей соболезнование. В маленьких еврейских местечках смерть жителя становилась событием, которое трогало сердце каждого. Смерть Мойше, который к тому же умер на чужбине, повергла всех в траур. Но горше, чем люди, его оплакивали деревья сада. Они стояли нагими, скорбя о своём хозяине, которого уже никогда не увидят.