​

    Дэр Иойрэш ‒ Наследник. Его звали Арон, но называли Иойрэш, то есть наследник. Никто не знает, почему его так называли, но, если в местечке давали прозвище, оно крепко приклеивалось. Редко говорили ‒ Арон Иойрэш. Достаточно было сказать: Наследник, и уже знали, о ком речь идёт. Было ещё несколько членов этой семьи с прозвищем Иойрэш, но в этом случае надо было называть также имя, чтобы было понятно, кто именно имеется в виду. А когда говорили только «Иойрэш», то уже знали, что это Арон, а не кто другой. Он был одним из самых популярных в местечке евреев, так как являлся учителем нескольких поколений. У него первого научались различать буквы. Когда я учился у него в хедере, он был человеком средних лет, но обладал таким авторитетом, что и старики прислушивались к нему.

Это был небольшой человек с круглым розовым лицом, жидкая бородка его торчала во все стороны. Из-под козырька фуражки блестели живые, сердитые глаза, которые на нас, детей, наводили страх. У него были короткие и толстые руки, пальцы с запущенными ногтями, этими пальцами он нас больно щипал из-за всякой мелочи. Бил он редко и не сильно ‒ его отработанным средством воздействия на наши юные мозги было щипание, и он щипал с таким чувством и прилежанием, как будто это была важная и даже необходимая часть его учительской миссии. Мы, его пятилетние и шестилетние воспитанники, не имея выхода, вынуждены были мириться со своим положением. С хедера начиналось обучение еврейского ребёнка. Указка, она же средство для битья в когтистых пальцах ребе, была первым предметом, с которым знакомились дети на пути постижения Торы. Иойрэш в этом отношении не был исключением, но у него, очевидно, были свои, особые воззрения на его миссию. Он был просто непримирим в обращении с детьми. В его доме царила какая-то вечная печаль, которая никак не сочеталась с тем, что дом был полон детьми, чья естественная жизнерадостность бьёт через край, как цветение весны.

Его жена, рэбэцэ Малка, заикалась, едва могла что-то сказать. Это была добросердечная, милая женщина с исполненным печали бородавчатым лицом. Сегодня я полагаю, что эта печаль объяснялась её бездетностью и мучительным заиканием, лишавшим её дара речи. Единственной отрадой для неё были чужие дети, которые всегда толклись в доме и с которыми она любила играть. Часто у неё с мужем возникали ссоры: она заступалась за ребёнка, попавшего в когти Иойрэша. Эти споры между Иойрышем и Иойрышке (так её называли) заканчивались трагикомично из-за речевых затруднений бедной женщины. Она, побеждённая, но возмущённая, первой покидала поле боя, потому что её муж имел, напротив, острый язык и рот его не закрывался. Мы, дети, всегда ей симпатизировали. Когда возникал между ними спор, мы пугались и не смели вымолвить слова.

Иойрыш имел собственный дом и пару фалшес (единица измерения) земли, которые достались ему по наследству. Он был не в состоянии обрабатывать землю, а потому отдавал её в аренду под табачное поле за половину дохода. Сам его дом, большой двор, сарай были пропитаны запахом табака, который терзал детские носы и дурманил головы. Таким образом, учение Иойрыша плохо к нам прилипало. Летом весь большой двор был завален табаком. Зелёные листья развешивали на верёвках и сушили в сарае, а из-за сильной жары мы как раз и учились в этом сарае. Нетрудно себе представить, что это была за атмосфера. Зимой всё повторялось, хотя в другом варианте: табак упаковывали в закрытой комнате, где мы учились и куда в течение дня не проникало ни капли свежего воздуха.

Рабочий день Иойрыша был распределён между учительством, работой с табаком и ссорами с женой. Для нас, детей, самое лучшее время наступало, когда он был занят табаком и оставлял нас на попечении своего помощника, здорового парняги. В осенние дни, когда на улицах была непролазная грязь, этот помощник разносил нас по домам на своей спине. С ним можно было поладить, даже подкупить чем-нибудь из того, что мама давала нам на обед в зимние дни, когда мы находились в хедере с утра до вечера.

По существу, Иойрэш был недалёким бессарабским меламедом, и пахло от него больше полем и табаком, чем премудростью Торы. Видом своим он нисколько не напоминал иссохших и слабых меламедов, столь нам знакомых по еврейской литературе. Несколько поколений евреев местечка, в дальнейшем окончивших гимназии и университеты, прошли свою первую школу у Иойрэша, и многие вспоминали те времена, его примитивные методы, щипки и битьё и свои первые шаги к образованию и Торе.

Я не помню теперь, был ли в местечке другой меламед, кроме Иойрыша. Все остальные учителя были уже более высокого уровня, хотя и они не отличались оригинальными методами, и обстановка у них была та же: тот же длинный деревянный стол, те же скамьи и та же нудная рутина еврейского хедера.

Примечательно, что дом Иойрэша находился на Цыганской улице, одной из лучших после Центральной. Она оставляла ощущение деревенской и как будто пахла полем. Хозяйка дома, Малка-рэбэнца, была большая чистюля, и особенно чисто и прибрано было в комнатах, где мы учились. Она же на нас покрикивала, если мы сорили.

Почему меламеда звали Иойреш ‒ кто знает? По сути, он был тем, кто каждому из нас оставил в наследство то, чем сам он владел как учитель.