Среди людей, которых я не могу забыть, видное место занимает мой учитель Шмай Гриншпун. Думаю, не будет преувеличением, если я скажу, что он оказал большое влияние на моё мировоззрение. До него я учился у старых учителей в хедере, у меламедов, прививших мне любовь к священной Торе. Шмай был тем первым, кто ввёл меня в храм современного еврейского образования. Он пробудил во мне стремление к знаниям, к чтению, которое и сегодня не ослабло; от него я научился многому, что позволило мне познать еврейскую и нееврейскую жизнь. В разных странах: в Соединённых Штатах, в Израиле, в Западной Европе, в Латинской Америке ‒ проживают мои школьные товарищи, которые, уверен, вспоминают его с тем же чувством признательности и благодарности.

Шмай родился в маленьком еврейском местечке на левом берегу Днестра, на Украине, и учительствовал в Вертюжанах более трёх лет. Был он типичным еврейским интеллигентом конца 19-го и начала 20-го века, с большим багажом знаний и культуры. Он основательно владел ивритом, русским и языком идиш, глубоко знал Танах и Талмуд. Его школа была частной, в ней он ввёл в практику современные правила педагогики, обучал нас по хорошо продуманной программе. У него мы начали изучать иврит, грамматику, Танах, а также Гемару. Он обучал нас русскому языку и целому ряду других предметов, в том числе арифметике и истории.

Когда я учился у Шмая Гриншпуна, он был холостяком лет тридцати. Это был сдержанный человек, который в свободное время предпочитал читать или гулять возле леса, где открывался прекрасный вид, он очень любил природу. Один из немногих в местечке, Гриншпун выписывал газету «Ацфира» («Гудок») и давал мне её читать, рекомендовал те или иные статьи. Сам же подшивки газет хранил, как клад. Был он человеком твёрдых правил и учил нас быть всегда дисциплинированными.

После нескольких лет занятий с учителями старого уклада Шмай стал для меня настоящим открытием. Он не сидел во время уроков: ходил перед классом, диктовал или объяснял. Это была обстановка «сладкого хедера», хотя иногда он позволял себе наказывать ученика ударами линейки по рукам. Это случалось очень редко, когда его сильно выводили из себя. Вообще он был современным учителем, который стремился воздействовать словом. Учась у него, я впервые стал использовать каникулы. Часто он нас водил на экскурсии в лес и в поля, рассказывал нам вещи, которые производили настоящую революцию в нашем сознании. Он нас учил не только тому, что было в книгах, но и нормам поведения в повседневной еврейской жизни. Мы были слишком юны, чтобы понять всё, что он нам прививал, но я уверен: всё, что он посеял в наши души, дало плоды.

Я очень близко знал Шмая Гриншпуна, поскольку он жил в нашем втором доме, предназначенном для одиноких. Он называл это строение домиком. Моя мать заботилась о нём: посылала ему горячий обед, стирала и гладила ему бельё. Это нельзя было назвать пансионным обслуживанием. Я был тем посыльным, который приносил ему еду и бельё, поэтому наши отношения были ближе, чем контакты ученика с учителем. Мы были почти товарищами, и он часто обращался ко мне как к своему сверстнику. Он меня уважал, потому что, по его мнению, у меня была хорошая голова, и часто поручал мне объяснять другим ученикам непонятные вопросы. Мне это было очень лестно, но другие завидовали, хотя тут не было моей вины.

Моя учёба у Шмая закончилась внезапно. Это случилось в первый же день Первой мировой войны, в четверг вечером. Учитель вдруг оставил нас и ушёл в центр местечка, что было для нас большой неожиданностью, ведь он никогда не уходил во время уроков. Через полчаса учитель вернулся ‒ бледный, сильно расстроенный, и с дрожью в голосе сообщил нам, что завтра занятий не будет, потому что он уезжает. Отмена занятий должна была вызвать у нас радость, как у всех школьников в обычных обстоятельствах, но вышло наоборот: мы опечалились, хотя и не понимали, в чём дело. Мы почувствовали, что случилось нечто страшное, мы это читали в лице нашего учителя. Он сразу велел нам идти домой. Я же, оставшись с ним, видел, как он пакует свои вещи и готовится ехать.

Причина была заурядная: Шмай принадлежал к контингенту призывников и должен был на следующий день явиться на сборный пункт. В пятницу вместе с другими мобилизованными он уехал в Рыбницу, где находился мобилизационный пункт района. Он плакал, когда прощался с членами моей семьи, и это был первый и единственный раз, когда я видел своего учителя плачущим.

Оставшись без учителя, наш класс шатался без дела. Мальчишке моего возраста, а мне тогда было одиннадцать лет, это казалось благословением. В то лето мы вольничали: ходили в лес, купались в Днестре, часто жгли костры в поле и пекли молодые кукурузные початки. Вместе с тем, на фоне этих забав я видел драму своего учителя. В местечко стали поступать мрачные вести о войне, возвращались раненые, говорили, что есть убитые. О Шмае мы ничего не знали. Он как в воду канул, но для меня оставался реальным образом, он как будто сопровождал меня на каждом шагу. Он незримо подогревал моё стремление к чтению, и чем больше я читал, тем это стремление становилось сильней. Позже чтение мне очень пригодилось, потому что единственным путём к знанию для еврейской молодёжи моего поколения, пережившей две мировые войны, было самообразование.

Закончилась война, началась русская революция, но от Шмая Гриншпуна не было никакой весточки. В 1918 году Бессарабия была оторвана от России и перешла к Румынии. Я по-прежнему чувствовал влияние Шмая, он как бы руководил мною, но его образ, как обычно бывает, всё больше тускнел в моей памяти. В новых условиях я даже не смел мечтать, что когда-нибудь снова увижу своего учителя, я даже начал думать, что его нет в живых. Однако нам ещё суждено было встретиться. Это случилось в 1925 году, когда я служил в румынской армии в городе Черновода, что в провинции Добруджа, недалеко от Дуная. Я ехал домой в краткий отпуск и на Ясском вокзале стоял в ожидании поезда в Бельцы. Был я, понятно, в солдатской форме, в чужой массе людей, ожидавших, как и я, поезда. Пассажиры несли мимо большие сумки и чемоданы. И вдруг в моих глазах мелькнуло знакомое лицо ‒ Шмай Гриншпун! В первый момент мне показалось, что это мираж. Он меня, конечно, не узнал, но я узнал его сразу. Шмай почти не изменился ‒ чуть-чуть постарел, но лицо осталось прежним. Я окликнул его, он обернулся ‒ но не узнал. Когда же я назвал себя, он не поверил своим глазам. Мы обнялись и расцеловались. К сожаленью, встреча была краткой. Через несколько минут я должен был сесть в поезд на Бельцы, а он на Бухарест. Он направлялся в Северную Америку, имея визу, которую получил по квоте. У нас не было времени, чтобы рассказать друг другу о своей жизни за прошедшие одиннадцать лет. Мы тогда простились навсегда. По дороге домой я был под сильным впечатлением от этой необыкновенной встречи. Да, мне довелось ещё раз увидеть своего учителя. Уверен, что и он долгое время находился под впечатлением встречи с бывшим учеником, который всегда вспоминает его с большой любовью и уважением.