Это был еврей среднего роста, с круглой, как у рабочего, спиной. Скулы торчат, лицо худое, желтоватое, с многочисленными глубокими морщинами. Из-под чёрной ермолки торчали остатки волос. Редкая короткая борода, которую он расчёсывал от случая к случаю и которую не оставляла в покое его рука, вздымалась над горлом.

   Такая наружность и не проходящий кашель свидетельствовали о том, что Бериш очень больной человек, но это ему не мешало строго и надменно держаться с учениками. Я не знаю, как далеко простиралась его учёность, но знатоком Танаха и старой традиции он, безусловно, был. По сей день я не могу забыть мелодию чтения священных текстов, которой он нас обучал. У него я начал изучать иврит, Тору и Раши, учился писать. Да, Бериш был первым, кто начал обучать меня этому искусству ‒ писать. Его система соответствовала тому, что тогда было принято во всех хедерах. Он карандашом писал буквы на всей странице, а мы их обводили чернилами. Я узнал, что современная педагогика эту систему обучения письму признаёт наилучшей, и действительно, у меламеда Бериша она давала хорошие результаты, и вскоре письмо у меня потекло быстро, «как вода».

   Что касается общих методов обучения, меламед Бериш был усердным проводником еврейской традиции: прививать Тору строжайшими методами. Несмотря на свою физическую слабость, он неуклонно действовал строгостью. Нельзя сказать, что он заставлял нас бояться себя, ‒ нет, мы его уважали. Иногда нам доставались удары его костистой ладони или линейки, но к ним мы уже привыкли, когда на начальном этапе учились у другого меламеда. В местечке было несколько меламедов той же ступени, с которой работал Бериш, но он был известен как один из лучших. Он был отшельником и не вмешивался в общественные дела, посиживая в Красной синагоге, в которой молился. Бериш был вдовцом, воспитывал сына и дочь. Сын стал приказчиком в мануфактурном магазине, а дочь, её звали Песей, болела тяжёлой формой эпилепсии, что приносило отцу много горя.

   Сегодня я думаю, что меламед Бериш страдал глубокой меланхолией. Не могу вспомнить случая, чтоб он улыбнулся. Он честно и добросовестно учил нас и часто приходил даже в восторженное состояние, в особенности, когда мы изучали сказания Танаха. По сей день звучит в моих ушах трагико-лирическая мелодия, с которой мы декламировали фразы из известной главы Торы «Вайехи», когда Яаков благословляет Эфраима и Менаше, сыновей Иосифа. Раши, как известно, толкует эти слова как пророчество Яакова, требующего от Иосифа, чтобы тот похоронил его в стране Ханаан. Рахель, мать Иосифа, похоронили по дороге в Бейт-Лехем, поскольку в субботу запрещено передвигаться с телом умершего. Кажется, что меламед Бериш переживал здесь свою собственную драму и проникновенно пел вместе с нами текст Раши: «И когда Навуходоносор угнал евреев в галут, они прошли мимо могилы праматери Рахели, и она, Рахель, вышла из своей могилы и, горько плача, просила милосердия для них...». В своём детском воображении я видел ясно картину, как евреи идут плача в галут, а меламед Бериш при этом присутствует. Может быть, так оно и было, и поэтому он, участник тех событий, рассказывал нам о них с такой верой и напевал с такой жалостью.

   Меламед Бериш, без сомнения, был трагической личностью. Вспоминая то время, когда он меня учил, никак не могу понять, где черпал силы этот больной человек, чтобы обучать шести-семилетних детей. Его всегдашняя меланхолия не могла нам прийтись по вкусу, но мы не питали к нему плохих чувств. Напротив, мы проявляли к нему милосердие, но так, чтобы он этого не замечал. Несчастьем в жизни меламеда Бериша была Песя. Будучи человеком лет пятидесяти, Бериш казался восьмидесятилетним стариком, лицо его было тощим и жёлтым. Эпилептические припадки и падения дочери сокращали его жизнь. Когда с ней это случалось, он пережидал, пока пройдут судороги, затем осторожно поднимал её и уносил в спальню. Он выходил оттуда ещё более согбенным, и нам казалось, что ему стыдно. Через несколько минут сама Песя выходила из спальни, быстро убирала комнату, в которой мы занимались, стыдливо поглядывала в нашу сторону. Мы, испуганные этой сценой, долго её помнили, инстинктивно понимая, до чего горька судьба нашего меламеда. Однажды (этот эпизод мне запомнился на всю жизнь) Песя упала с лестницы, когда поднималась на чердак. Она сильно разбилась. Отец отвёл её, окровавленную, в спальню, и на этот раз она долго не выходила оттуда, а потом несколько дней не сходили шишки на её голове и раны на открытых местах её тела. Мы ни разу не слышали, чтобы отец упрекал её за те страдания, которые она ему причиняет. Он переносил своё и её несчастье молча, как бы спокойно. Мы, дети, не могли понять это видимое спокойствие, но наши юные сердечки глубоко сострадали ему и Песе.

   У меламеда Бериша я начал учится зимой в позднее вечернее время. Он уходил на послеполуденную молитву (минха) в Красную синагогу, которая находилась недалеко от его дома, и возвращался только после вечерней молитвы (маарив), когда на улице уже было темно. Мы, ученики, оставались сидеть в темноте, потому что Песя не хотела зажигать лампу без разрешения отца. Лампа, даже когда горела, плохо освещала комнату, стекло всегда было закопчённым. Это был второй перерыв после того, как мы ходили на обед. Бериш всегда возвращался после молитвы задумчивым, но настроение было получше. Молитва и контакт со взрослыми евреями ненадолго избавляли его от всегдашней печали. Учёба продолжалась с бóльшим энтузиазмом. Под слабым светом керосиновой лампы, висевшей под потолком, мы чувствовали себя отделёнными от всего мира. Сказания Танаха, которые мы читали в зимние ночи, уводили нас в далёкие фантастические миры. Эти легенды становились в нашем воображении реальностью, как бы действительной частью нашей повседневной жизни. Мы глубоко переживали драмы героев этой замечательной книги. Мы чувствовали страдания раба, которому прокалывали шилом мочку уха, обоняли дым жертвы, приносимой на алтаре первосвященником в Скинии Завета или, позднее, в иерусалимском Храме. Сам Бериш, как и мы, наивно верил в эти легенды, и поэтому мы считали, что он не обучает нас, а учится вместе с нами. Этот рано состарившийся, больной человек был одним из нас, но мы никогда не выходили из-под влияния его авторитета.

   У меламеда Бериша я научился молиться и любить Танах. Позже, через годы, когда меня «испортили» другие события и влияния, я перестал молиться, но Танах не переставал любить и часто заглядывал в него. И всегда я в нём нахожу что-то свежее, несмотря на то, что всё давно известно. И всегда, открывая Танах, я люблю мысленно переноситься в те времена, когда учился у мелемеда Бериша. Я вижу этого меланхоличного, болезненного и телесно очень слабого человека, нетипичного в бессарабском крае, где евреи, работавшие на земле, отличались крепким здоровьем. Они были частью природы, которая их окружала.