Бессарабия, как часть империи, пережила медовый месяц русской революции и участвовала во всех преобразованиях после низложения старого режима. Революция сбросила оковы вековой монархии. Я называю первые недели и месяцы 1917 года медовым месяцем, поскольку тогда царский режим получил смертельный удар. Суровая действительность революции наступила позже: большевистский переворот, гражданская война, страдания миллионов людей в России. Всё это Бессарабия наблюдала издалека. В 1918 году румынская армия оккупировала Бессарабию, и она перестала быть русской провинцией.

Румыны вошли в Бессарабию как «освободители», но это была страшнейшая из оккупаций, какие только можно себе представить. Провинция находилась свыше ста лет под властью России и восприняла много особенностей русской жизни, дышала русской культурой и считала себя частью русского народа. Жизнь евреев в сельской местности мало отличалась от жизни молдаван, но в городах гражданская жизнь была русской. Кишинёв, столица Бессарабии, был типичным провинциальным русским городом, со значительной прослойкой русской интеллигенции. Уездные города, такие, как Бельцы, Сороки, Бендеры, Хотин, Оргеев и другие, по своей культуре и жизненному укладу были русскими. Румыны вошли в Бессарабию в 1918 году с твёрдым намерением «румынизировать» провинцию как можно скорее. К исполнению этой программы они приступили, следуя двумя путями: первый ‒ формирование среднего класса с едиными интересами и патриотического по своему духу, второй ‒ террористический.

Бессарабия, которая во время войны была относительно далека от театра военных действий, почувствовала на своих плечах ярмо оккупационной армии, свирепо терроризировавшей местное население. Самый незначительный румынский чиновник, рядовой солдат, писарь в канцелярии чувствовал себя всемогущим. Перестали действовать законы, люди, все без исключения, оказались жертвами произвола оккупационных властей. Румыны считали оправданным установленный ими режим репрессий: они ведь освободили Бессарабию и, по их мнению, вернули себе свою провинцию, в которой имели право делать всё, что им вздумается. Во-вторых, они пришли, чтобы навести порядок в этой провинции, которая почти год дышала русской революцией и была напичкана опасными идеями. С самого начала румынской оккупации пошли массовые аресты с истязаниями арестованных и казнями большевистских элементов. Когда румыны пришли в наш край, я находился в уездном городе Сороки и помню, что сразу после вступления в город румыны арестовали сотни людей, из которых несколько десятков были расстреляны без суда.

Оккупация произвела в местечке ужасные перемены. Новая власть была деспотичной на всей территории, но в приграничной зоне развернулась с неслыханной дикостью. В этой зоне каждый начальник отделения жандармов (старший сержант, редко ‒ младший офицер) решал вопросы жизни или смерти многих людей. Любой пограничник чувствовал себя хозяином, любой фининспектор орал на граждан. Вся зона находилась на особом положении. Вечерами было запрещено выходить на улицу. Даже крестьяне, которые этнически и по языку были близки к румынам, с первого момента почувствовали к ним страшную ненависть и называли их не иначе как цыганами. Румыны часто проводили конфискацию зерна и скота, а тех, кто прятал своё добро, избивали. В сёлах слышны были перестрелки. Крестьяне воспринимали заявления оккупантов о любви к своим братьям как насмешку.

Наступило горькое время. После медового месяца русской революции местечко почувствовало себя как в тюрьме. Все надежды на свободу и право развеялись в течение ночи и сменились настоящим кошмаром и страхом перед ближайшим будущим. Граница, прошедшая по Днестру, отрезала большую часть населённых пунктов, с которыми вертюжанские евреи имели жизненно важные торговые связи. Начался экономический кризис. Кроме того, первые три года румынской оккупации были неурожайными в Бессарабии. Впервые вертюжанцы переживали голод. Оккупационные власти конфисковали большую часть запасов зерна и платили за него мизерные цены, притом своей девальвированной валютой. Крестьяне считали румын проклятием неба.

На левом берегу Днестра были видны дороги, ведущие вглубь страны, в которой происходили ожесточённые сражения революции. Было запрещено приближаться к границе, но люди издалека смотрели в ту сторону, где шла историческая борьба. Прямых известий о том, что происходило в России, не было. Румынская пропаганда изображала Россию в чёрных красках. Получалось, что румыны не только освободили этот край, якобы по праву принадлежащий им, но и спасли Бессарабию от большевистского варварства. Но население не верило им. Даже те слои, которые были против новых порядков в России, не верили румынам. Их поведение в оккупированной провинции нельзя было назвать ни спасением, ни освобождением.

Со временем начали привыкать к новой ситуации, в глубине души твёрдо веря, что этот кошмар ненадолго. Никто не допускал, что русские без борьбы отдадут одну из самых плодоносных провинций. Люди ходили как во сне, как бы предчувствуя: вот придут русские.

На первых порах румыны не очень были уверены, что они останутся хозяевами провинции, но положение в России и международная обстановка в целом содействовали им. Ими были проведены мероприятия, в результате которых большие и влиятельные слои населения оказались привязанными к румынской государственной политике и власти. Эти люди согласились с декларацией румынской пропаганды об историческом воссоединении Бессарабии с «великой Румынией», как её начали называть после Первой мировой войны. Поднялась часть бессарабских «патриотов», готовых служить новым властям. Крестьянин же, хотел он того или нет, должен был мириться с новым своим положением, хотя ненависть к румынским властям тлела в его душе.

Бессарабский еврей, ощущавший себя частью русского еврейства, был отрезан от духовных центров. Вначале евреи были растеряны, но постепенно стали полагаться на собственные силы. Еврейство Бессарабии даже стало духовной опорой для единоверцев из старой Румынии, которые в культурном отношении были более отсталыми. Румынское еврейство в своём большинстве было ассимилированным. Напротив, еврейская интеллигенция из бессарабских местечек, с её глубокими познаниями в идиш, стала средоточием еврейской жизни в Румынии. В это время Румыния под давлением международных договоров вынуждена была дать права меньшинствам, в том числе и евреям. Наша молодёжь воспользовалась этими правами и заполнила университетские аудитории в Румынии, что пробудило так называемый «академический антисемитизм», во главе которого стояли Куза и Кодряну. 

Позже у бессарабских евреев сформировалась тенденция к тому, чтобы примириться с румынской оккупацией и даже считать её позитивной. Это было вызвано еврейскими погромами в Украине. С той стороны Днестра начали поступать страшные известия об убийствах евреев, напоминавшие времена Богдана Хмельницкого. Эти известия подтвердились вскоре массовым бегством тысяч евреев через Днестр в Бессарабию, в том числе в наше местечко. В то время, между началом румынской оккупации и трагическим исходом украинских евреев, мне было 15 ‒ 18 лет, я был в переходной поре от детства к юности. Те события оставили во мне неизгладимое впечатление и чувство протеста против человеческой злобы. В пору, когда беспечно радуются жизни, я стремительно взрослел. У меня зародилась мысль навсегда уехать из этих мест, где несправедливость стала повседневной. Меня манили неизвестные дали. Местечко стало для меня, как и для других молодых людей с подобным мировоззрением, слишком тесным.

Но всё-таки эти события не были роковыми в жизни местечка. Через двадцать лет, во время Второй мировой войны, местечко прошло такую одиссею, в сравнении с которой Первая мировая война и начало румынской оккупации стали казаться детской забавой.