Когда вспыхнула Первая мировая война, изменилось настроение в местечке. Мне тогда было одиннадцать лет, но я хорошо помню перемены, которые принесла война. Перед моими глазами картина страха и мучений, вызванных приказом о мобилизации, и траурное настроение в местечке в связи с отъездом мобилизованных. Приказ грянул в четверг после обеда ‒ как гром среди ясного неба. На следующий день рано утром мобилизованные уехали на железнодорожную станцию. Всё местечко провожало их, как осуждённых на смерть, крики и плач стояли до небес. После их отъезда местечко погрузилось во мрак, опустело и жило ожиданием ‒ что будет дальше?

Для большинства жителей начало войны было неожиданным событием, но не для всех. Читатели газет ‒ интеллектуалы, получавшие «Ацфира» или русские газеты ‒ ожидали войны, и сейчас у них был один вопрос: сколько она продлится? Я любил слушать споры старших, собиравшихся в группки на улице. Я услышал новые для меня имена: Франц-Иосиф, Вильгельм, Гинденбург, Николай Николаевич. И впервые услышал слова: «наступление», «оккупация», «позиции», «ультиматум» ‒ трудные слова, смысла которых я не понимал.

Ясно, что война продлится не больше трёх месяцев, ‒ так говорили спорщики. Ну максимум четыре, пять. Это мнение укрепилось, когда русские стали сообщать о своих больших успехах на австрийском фронте. Впервые я услышал тогда слова «Галиция», «Карпаты» и названия городов, которые казались мне нереальными. «Стратеги» и «политики» видели в успехах русских подтверждение своим прогнозам, говорили, что вскоре русские займут Вену, что Франц-Иосиф сдастся и война закончится. Все эти оптимистические предсказания повторялись до того момента, когда зазвучало название «Перемышль». Это название города в Галиции мне крепко запомнилось, потому что его повторяли в течение недель и месяцев. Русские так долго наступали в Галиции, что, достигнув Перемышля, где были известные укрепления, вынуждены были там остановиться. Спорщики из местечковых стратегов стали чаще употреблять это название. Некоторые считали, что русские быстро возьмут Перемышль, и тогда дорога на Вену будет открыта. Другие говорили, что у Перемышля их наступление задохнулось и дальше русские не пойдут.

Все эти гадания продолжались несколько дней, пока Германия не вступила в войну против России. Местечковые стратеги стали произносить новые имена. Чаще стали говорить о Гинденбурге и о Западном фронте, и говорили, что на этом фронте положение русских нехорошее. Несмотря на то, что официальные сообщения стремились создать светлую картину, «экстра-официальные» говорили о том, что русская армия терпит поражение, что тысячи солдат и офицеров погибли или попали в плен.

Настоящие тревоги, связанные с войной, только начались. Война лишила местечко романтических настроений. С каждым днём действительность становилась всё суровее. Стали поступать письма от мобилизованных, в которых описывались несчастья войны. От некоторых письма уже не приходили. Это означало, что с ними что-то случилось ‒ что-нибудь страшное. Затем пошли казённые извещения из полков, что имярек «пал за родину». Первым погиб жестянщик Исроэл, оставивший после себя жену и пятерых детей. Позже поступило извещение, что Давид-Лейбл, сын Элишки, высокий и крепкий, как сосна, перед войной отслуживший срочную службу в русской армии, тоже погиб. Стали приезжать раненые с фронта. Первым приехал мясник Меир, сын Буни, раненный в руку. Жители местечка ходили смотреть на него, как на вернувшегося с того света. До сих пор передо мной живая картина, как он, сидя в своём доме с перевязанной рукой, без конца повествует собравшимся об ужасах войны. Это уже не была болтовня бездельников о войне, а сама война, которая ворвалась в жизнь маленького тихого местечка.

Вторым источником сведений о положении на фронтах были беженцы. Однажды въехали в местечко несколько подвод с еврейскими семьями. Так к нам пришли страх и горе скитальцев. Это были евреи, эвакуированные русскими из местечек Буковины. Их выслали подальше от фронта, на юг. Эти беженцы из Хотина, Новоселицы и из местечек севера Бессарабии и Буковины блуждали по дорогам со своим скудным скарбом, как цыгане, в поисках приюта. Часть из них прибыла в наше местечко. В глазах этих людей были страх и страдание. Впервые в своей жизни я видел евреев, которые выглядели иначе, чем жители нашего местечка, и говорили не так.

В наш дом война вошла не с первых дней. Мой отец был тогда сорокалетним, и приказ о мобилизации не касался его. Но нас это не успокаивало, потому что моему старшему брату Реувену было почти двадцать лет, и говорили, что будут призывать на военную службу ещё более молодых. Мать начала стенать и плакать заранее, и мы почувствовали, что трагедия войны приближается к нам. Вскоре настала очередь моего брата явиться на призывной пункт.  Пошёл разговор о том, что нужно нанести себе увечье, как это делало большинство молодых евреев, чтобы не идти на фронт. Но мой брат об этом и слышать не хотел. Он соглашался лишь на одну хитрость: сбросить вес. Не есть, много курить и принимать все другие меры, чтобы потерять в весе. В местечке было много молодых людей, которые «худели»: не ели, не спали ночами, много курили, пили крепкий чай, ходили до изнеможения по полям, долинам и холмам. Брату всё это не помогло: его признали годным и послали служить. Война, которую мы чувствовали в отдалении, теперь ворвалась в наш дом. Мать провожала своего старшего сына, как провожают на виселицу. С его отъездом наш дом стал обителью страданий.

Брата отправляли служить в Киев, и отец поехал с ним в надежде освободить его при помощи взятки. Но через пару недель, в снежный морозный день, отец вернулся ещё более мрачным, чем когда уезжал. Реувен стал солдатом, и для нас, как и для многих, началась тягостная пора ожидания вестей. Ежедневно люди ходили на почту, спрашивая, нет ли писем. Им отвечали: «Пишут». Так почтмейстер успокаивал тех, у кого близкие были на фронте. И почтальон, деревенский хам, тоже научился и отвечал издевательски: «Пишут».

Через несколько недель моего брата отправили на Западный фронт, куда-то в район Двинска. Мы получили от него пару писем, в которых он описывал несчастья, принесённые войной, затем ‒ ни слова. Мать не переставала плакать, и мы вместе с ней. Мы как-то успокаивали себя тем, что и другие не получают писем, но это не помогало. И мы заключили, что наш Реувен погиб, ведь как иначе можно было объяснить его молчание? В таком мрачном убеждении мы жили несколько недель. Но в один прекрасный день он пришёл! Ему дали отпуск на пару недель ‒ он показал нам удостоверение. Мы были несказанно рады, хотя на лице Реувена видели тревогу, что-то его мучило. Наконец он признался, что не намерен возвращаться на фронт. Война слишком страшная вещь! Он будет прятаться, станет «зайцем». Тогда были тысячи молодых людей, которые скрывались, чтобы не идти на фронт. Мы знали, чтó грозит дезертиру, но никто не посмел возразить Реувену. После двухнедельного законного отпуска мой брат стал «зайцем».

Кончилось это драматически. Через несколько недель прибыла в местечко группа конных жандармов. Они обыскали местечко и его окрестности и в числе первых поймали моего брата. Его не судили, а сразу направили на фронт, на передовую. Снова начались мучительные ожидания известий. Мы получали от Реувена письма с описанием страшных боёв, в которых он участвовал. От каждого письма веяло запахом огня и крови, и каждое заканчивалось мольбой о защите, обращённой к Всевышнему. В конце 1916 года мы получили телеграмму, в которой брат извещал, что он ранен в правую руку и находится в петроградском госпитале. Эта весть нас приободрила: Реувен пострадал, но он теперь вне опасности. Первые письма из госпиталя были тревожными, так как ранение оказалось тяжёлым. Брату грозила ампутация руки, но ему повезло: он попал к врачу-еврею, который не стал ампутировать руку, а сделал Реувену ряд операций, довольно тяжёлых. В дальнейшем письма стали более оптимистичными: брат был в безопасности. Он лечился в этом госпитале восемь месяцев, принял участие в Февральской революции, которая уничтожила монархию.

Тем временем война снова настигла нашу семью: в числе нескольких десятков евреев мобилизовали моего отца. Их послали на работу в тыл фронта, в Галицию. Шесть недель мы о нём ничего не знали. И вот отец вернулся домой ‒ усталый, обветренный ‒ и рассказал о разрушенных еврейских местечках Галиции. Он привёз несколько книг, которые подобрал там на улицах, одна из них была о жертвоприношении в Храме. Моя мать хранила эту книгу как память о тех временах, когда война повергла местечко в страдания.